"Значит, Даллес? ДАЛЛЕС МАТЬ ТВОЮ! Ну, Ди, все, блядь, найду - убью на хер!"
Меня просто трясет от злости и я во всех красках представляю, как придушу ее прямо в аэропорту! Я ни секунды не буду спорить, что я всем скотинам скотина и по-свински вел себя не раз, но этот поступок Ди - удар ниже пояса, куда бить ей меня не выгодно в первую очередь для себя же. До безумия хочется взять и расхреначить телефон, желательно, прямо о бестолковую голову любимой, но вместо этого я наспех собираю чемодан. Точнее, просто швыряю в него вещи, переваривая в голове все то, что обрушилось на меня за каких-то пятнадцать минут.
Я, как последний идиот, завалился домой пораньше, чтобы побольше времени провести с женой и приготовить ей что-нибудь вкусное, и что получил я в награду за свои добрые намерения? Записку: "Любимый, я уехала к маме". И ладно, хрен бы с ним, если она уехала к своей Медузе Горгоне, которую я, как могу, пытаюсь избегать, но она же полетела, что б ее, К МОЕЙ Медузе Горгоне, совершенно не потрудившись меня о том оповестить. Я бы так и не узнал об этом, наивно просиживая штаны перед телевизором и тяжело переживая несколько дней без секса, но Ди подвел случай - моя матушка потрудилась оставить сообщение на автоответчике, от которого я буквально подпрыгнул на месте. С семьей я не общался уже лет десять и почти что забыл надменный говор своей матери.
Голос Прескотта, которому я уже через минуту звонил на сотовый, мне также показался голосом из параллельной вселенной, и этот некогда радовавший меня голос подтвердил мои опасения - Хайди не придумала ничего лучше, как заявиться в гости к моим родителям. Я едва удержался от того, чтобы высказать Прескотту все то, что хотел сказать Ди, поэтому без объяснений отключил телефон и уже через четверть часа ехал на такси к аэропорту Джон Кеннеди, чтобы остановить это безумие. Но не успел.

У стойки регистрации я оказался в тот момент, когда самолет взмыл в воздух, унося вместе с диким шумом мою жену и сына. Очередная подстава настолько меня взбесила, что я выкурил пол пачки сигарет и протоптал весь асфальт у входа в аэропорт, после того, как купил билет на следующий рейс до Вашингтона. Изумленный моим очередным звонком Прескотт молча выслушал все ценные указания, а затем, как ни в чем ни бывало, пожелал мне хорошо пути. Какой черт возьми хороший путь! Но ему меня не понять, хотя, подозреваю, что он рад этому переполоху. Когда я был ребенком, он много времени проводил со мной и, в общем, заменил мне и отца, и друга, и даже старшего брата. Этот мужчина, с юности работавший на нашу семью, не смотря на свой строгий вид в душе был невероятным добряком, за что я мальчишкой его дико обожал и за что всегда обижался на отца - тот был что с виду, что в душе настоящей сволочью. Почти как я. К тому же, зная склонность Прескотта к озорству, которую он кроме меня никому не показывал, я подозревал, что взбалмошный поступок Хайди также пришелся ему по вкусу. В моей семье такого не бывает, там все по расписанию и никакие форс-мажорные обстоятельства просто не могут существовать, в силу чего наш дом всегда веял скукой. Прескотту было это также ненавистно, как и мне, но лучшего предложения в те времена нам обоим было не сыскать. Со временем же Прескотт просто привык к такому распорядку и уже, вероятно, не мог без него, а я не мог больше в нем находиться.
- Объявляется посадка на рейс 3589 на Вашингтон. Всех пассажиров просим пройти на посадку.
Я докурил сигарету и тронулся в путь. С таким бешенством я еще никогда не выбрасывал сигарету.

Вашингтон встретил меня довольно теплой, но сырой погодой, которая почти идеально соответствовала моему душевному настроению. Из самолета я выскочил первым и последним зашел в здание аэропорта. Провожая взглядом довольных, шебутных и по-деловому серьезных американцев, я наспех курил, попирая все правила и законы, за которые мне тот час влетело. Молодой сотрудник подошел ко мне с недовольным лицом, заявляя, что курить здесь запрещается. Прямо перед ним я закурил очередную сигарету и совершенно спокойно соврал, осторожно запихивая двадцатку в карман его пальто: - У меня жена первенца рожает.
Как ни странно, я метко попал в цель, выбрав именно такую отговорку, поскольку парень аж весь в струну вытянулся и по-отечески похлопал меня по плечу, поздравляя и соболезную одновременно - его жена тоже скоро должна была родить и он тоже к этому был морально не готов. Я также пожелал ему стойкости перед этой страшной напастью и, выкинув окурок, влетел в аэропорт. Там меня уже нетерпеливо ожидал Пресскот.
- Ричард! Как я рад тебя... прошу прощения, мистер Аддерли.
- Прескотт, не зли хоть ты меня! Никаких мистеров Аддерли! Рич и точка, - я пожал ему руку и затем обнял, похлопав по спине, как старого доброго друга. Отстранившись, я оглядел его и поразился, заметив, что он ни чуть не изменился.
- Ты такой же вспыльчивый, как в детстве.
- Нет, гораздо хуже. А вот ты действительно совсем не изменился. Хайди встретил?
- Да, миссис Аддерли сейчас в кафе с малышом. Я сказал ей все то, что ты просил.
- Хорошо. Я сейчас САМ заберу вещи и встречусь с ней.
- Ну, хорошо, я подгоню машину.
- Никаких машин, Прескотт. Мы сейчас же улетаем.
- Но, Ричард.
- Прескотт, я все сказал! - вновь вспылив, я отмахнулся и поспешил к зоне выдачи багажа. Прескотт только покачал головой и пошел в противоположную сторону. Я был больше, чем уверен, что он все равно поступит по-своему.

- Хайди. ХАЙДИ, ТВОЮ МАТЬ!
Мне хватило быстрого взгляда на окно кафе, чтобы найти мою благоверную, капающуюся в своем телефоне и ни разу за это время не позвонившую мне. Она была спокойна и счастлива, читая всякую чушь во всемирной паутине и свято веря, что она совершила идеальное преступление. Как бы нет, милочка, и сейчас ты в этом убедишься!
Я был совершенно не намерен сдерживать себя и плевать хотел на то, что на нас вывернулись половина посетителей, о чем неумолимо твердил даже подпрыгивающий вслед за мной чемодан. Мне пришлось бросить его у столика, потому что жена оттягивает меня в сторону, не желая, чтобы я устраивал сцену. А я, черт бы ее побрал, этого очень желаю!
- Молчи. Кто-то должен наконец покончить с вашим совместным семейным маразмом!
- Кто-то должен вправить тебе мозги, потому что они явно перестали работать! Ты совсем рехнулась, Ди?! КАКОГО ХРЕНА ТЫ СЮДА ПРИПЕРЛАСЬ?!
Она вновь шикает на меня, а я еле сдерживаюсь, чтобы не отшлепать ее наглую задницу до посинения и за шиворот не увезти обратно в Нью-Йорк. От этого гениального замысла меня удерживает неожиданно возникший рядом Прескотт, которого я теперь тоже хочу убить.
- Ричард, пожалуйста, успокойся. Ничего страшного не случилось.
- Ничего, сейчас случится...
- Ричард! Вы все равно все уже здесь. Что толку устраивать скандал? Поедемте домой, мистер и миссис Аддерли вас всех очень ждут.
- Тебе самому не смешно это говорить?
- Ричард, я серьезно.
Тут вмешивается Ди, наверняка поддерживая Прескотта, но я ее не слушаю. Я лишь буравлю его взглядом, всем видом показывая как я не хочу ехать ни в какие дома ни к каким мистерам и миссис Аддерли, которые меня ждут. Я давно плевал на их ожидания и совершенно не собирался менять своих взглядов. Однако Прескотт и Ди подло объединились против меня, всячески доказывая мою неправоту. Ко всему еще против меня восстал сын, решив обратить на себя внимания и поплакать совсем не вовремя.
- Ребенок устал, ему нужен отдых. Да и вам тоже. Переночуете и полетите завтра. Ричард, не будь таким же, как твой отец!
И снова удар ниже пояса. ДА МАТЬ ВАШУ ЖЕ! Бить по больному просто непростительно. Я тяжело вздыхаю, потираю глаза и, скрипя сердце, сдаюсь.
- Хорошо, едем. Прескотт, возьми, пожалуйста, мой чемодан.
Оттолкнув слегка плечом Хайди, я подхожу к столику и забираю детское кресло с сыном, всем видом давая понять что жена утратила мое доверие. Мы вместе выходим на улицу и торопливо забираемся в тот самый автомобиль.
- Ого, да он как новенький, - оказавшись в просторном салоне Mersedes-Benz класс "S" говорит Хайди, вертя головой по сторонам.
- Он и есть новенький, - отвернувшись к окну, резко проговорил я, всей душой радуясь, что меня и Ди разделяет детское кресло с сыном. Мириться с ней в ближайшее время я совсем не собирался. - А ты повелась на самую банальную отговорку.

Октябрьский Вашингтон всегда виделся мне объятым пламенем. Бескрайний ад с полыхающими всеми оттенками желтого и красного деревьями, которым, казалось, нет ни конца - ни края. Сколько ехали мы без остановки до дома моих родителей - столько нас сопровождали стройные ряды аккуратно подрезанных "огненных" столбов, выстроившихся в ряд, как солдаты. Я всегда чувствовал себя здесь, будто в ловушке. Я был окружен, загнан в угол невидимыми обидчиками, которые на дели являлись моими страхами, а их у меня, на самом деле, было не мало. В Вашингтоне они становились гораздо явственнее, в доме родителей обретали колоссальную силу. Почти с самого рождения я знал, что здесь мне не место, чувствовал, что меня сбивают с пути, пытаясь подтолкнуть на ту дорогу, которая предназначалась не мне. Безусловно, я был разочарованием для своей семьи. Всегда. Хотя в самом начале моего жизненного пути родители еще теплели надежду меня исправить, но...
Горбатого могила исправит. И, к слову, Хайди это давно пора понять, как, вероятно, и мне. Однако я наивный дурак. Обычно это женщинам свойственно забываться в мечтах, что после свадьбы объект их любви всенепременно исправится под действием и заботливой женской руки и ласки. Ан нет, в нашей семье лохом оказался я, всем сердцем понадеявшись, что обретя кольцо на пальце и меня под боком Ди остепенится и облегчит мне жизнь. Черта лысого мне, а не спокойная жизнь! У новоиспеченной миссис Аддерли на то были совсем иные планы, и иногда, в такие моменты вроде этого, мне кажется, что я не зря тогда сбежал в пустыню, не зря столько лет вел жизнь разгульного холостяка, не задерживаясь по-долгу около одной юбки. Мысли эти, конечно, вызваны обидой, но не стоит отрицать, что доля здравого смысла в них есть. И доля не малая.
Моя жена так умоталась поездкой, что умудрилась даже задремать на пару с сыном, а вот я еле мог усидеть на месте. Моя бы воля - вышел бы из машины и пошел пешком. Время тянулось для меня неумолимо медленно, а кидающий взгляды в зеркало заднего вида Прескотт меня все больше раздражал. Что он там высмотреть хотел? Как я буду душить Ди? Так это ж не при свидетелях, не совсем же я дибил. Хотя вопрос этот весьма спорный.
И вновь отчаянно хотелось курить. Вновь я боролся с неумолимым желанием развернуться назад и уехать обратно в Нью-Йорк. Не так уж и утомителен перелет, семья могла бы немного и потерпеть. Но с Прескотом так не получится, он прирожденный джентльмен и всячески протестует против малейшего обременения со стороны женщин и детей. В юности меня это восхищало, ныне - бесило неимоверно. Больше всего меня раздражала Хайди с ее беспечность и вечным стремлением лезть куда не надо, но и наш дворецкий был хорош. Особенно этот его взгляд, которым он взывал к моей совести, когда я был еще ребенком - до сих пор мурашки по коже, а я ведь уже совсем не ребенок. Ди, конечно, как бы тоже, но только по паспорту, по факту - расти еще и расти. И особенно меня бесит, когда этой мелкой соплюшке, дышащей мне в пупок, удается уесть меня - хоть головой об стену бейся. Момент с туфлями тому доказательство. Я, конечно, выкрутился, заявив, что достаточно одного неверного шага и, привет, необратимые последствия, тем не менее в данном случае я был зол на то, что она проявила предусмотрительность. Логически мыслить получалось отчаянно плохо, я был весь на взводе и заместо мозга думали чувства, а они в этот день были не в духе.
Мы все ехали и ехали, я все больше и больше бесился. Даже закралась тень сомнения, что Прескотт решил нас увезти в другой штат, но, нет, слабая надежда растворилась, стоило засиять дому родителей на горизонте. Какому к черту дому? Особняку, который глаза мои видеть не желали. Прошло десять лет, а я все также отчетливо помню, как на лестнице к дому отец проклинал меня и твердил, чтобы я не возвращался, пока не одумаюсь. Я так и не одумался, а вернуться пришлось. И из-за кого? Из-за любимой женщине, которой я доверился. Представляю, как возликует отец возвращению блудного сына. Определенно порция тонких уколов на счет моей слабохарактерности не заставит меня ждать, я своего отца знаю. Мать - вообще отдельная песня. Я так и не понял, почему Хайди вбила себе в голову помирить меня с родителя. У нее самой отношения с ее пращурами едва ладились, а со мной не ладились совершенно, что абсолютно не удивительно. Поступи какой-нибудь мудак с моей дочерью, как я поступил с Ди, я бы его убил и не пожалел бы ни минуты, как бы она потом не рыдала. В семье О'Нил картина обстояла иначе и, как говорится, слава Богу! Но младшей представительнице этого выводка было мало приключений и врагов, ей подавай добавку. Ну, сама напросилась! Может теперь она поймет по какой причине я так ненавижу этот город, этот дом и его хозяев.
- Выходи, мы приехали, - я почти силой вытаскиваю жену из машины, заранее вытащив свой чемодан. Прескотту оставлять его нельзя - я не удивлюсь, что он его спрячет или даже выкинет, лишь бы я остался. С вещами Хайди он себе такую вольность точно не позволит, так что за него я могу не беспокоиться. Мой воспитатель пытается противиться мне, но я серьезно убеждаю его остаться в машине вместе с ребенком, пока буду разговаривать с Ди. А поговорить с ней мне нужно немедленно, иначе в этом громадном склепе с неповторимой акустикой произойдет очередная лайт версия апокалипсиса. Я этого не хотел, и потому мне нужно было много душевных сил, чтобы мужественно перетерпеть придуманный Хайди визит вежливости к бабушке с дедушкой сына. Как-будто они ему сейчас были жизненно необходимы.
- Хайди, - я пытаюсь говорить, как могу, спокойнее, но даже я слышу, что рычу на нее, - объясни мне, за каким хреном весь этот балаган? Я тебе на испанском что ли объяснял, что я не желаю и минуты здесь быть?! Это МОИ родители и МНЕ решать общаться с ними или нет, показывать им сына или нет. Не тебе, а мне. Со своими решай как хочешь. Ты ни хрена толком не знаешь, но все равно полезла! Хотя я просил об обратном! Пойми уже наконец что тут ты ни хрена не смыслишь!
Хайди взрывается в ответ истерикой и мне лишь остается прикладывать ладонь к лицу, чтобы не видеть это все и не орать еще больше. Бьюсь об заклад, мать уже нас услышала своими вампирскими локаторами и подогнала к окну горничную, чтобы та в красках описала что здесь происходит (передавать в мельчайших подробностях любую новость в доме умел абсолютно весь персонал, даже Прескотт). А Ди только и делала, что старалась меня перекричать да переубедить. Ни хрена не вышло. Она мне семью хотела! А меня кто-нибудь спросит, чего я хотел? Конечно, нет, а зачем? Да ни мне она ее хотела, а себе - только не признается никогда. Женщины вообще это любят: выдавать свои желания за чужие потребности, да к тому же они свято верят, что так оно и есть! Поразительнее самовнушения просто не придумать.
- Ди, твою мать, не начинай! Я бы сказал тебе про твое "во благо" много чего! Тебе нужна семья - выноси себе мозг со своими предками, но не надо искать лишних проблем мне! Мне хватает того, что мне ты его выносишь своими выходками, как эта! Научись не лезть вперед паровоза и ждать, когда тебя попросят, а не делать мне наперекор! Ты даже не подумала спросить меня что я хочу, а чего не хочу! Сама ведешь себя как...
Нет. Все. Я больше так не могу. Когда Ди психует - она себя совершенно не слышит, потому крайне удивляется, когда я через раз с буйного психоза перехожу на истеричный громкий смех. Вся сила в нос ушла, ну, твою ж мать! Поругались, называется, воспитал так воспитал! Я пытаюсь глубоко дышать и смотреть в хмурое небо, чтобы не разоржаться во весь голос, но толку ноль. Чем больше она там пищит на уровне пояса и просится на ручки - тем хуже. Нравоучения ей совершенно не подвластны, так и знал, что сына воспитывать придется мне, а ей только ломать тостеры. Тем не менее Хайди видит себя дикой тигрицей и пытается бушевать круче урагана Катрина. Нет, когда я уже не могу орать, на меня ее возмущения не действуют так, как надо. Только в качестве замены анекдотам. Я мысленно махнул на все это рукой и полез в чемодан, вспомнив об одной дельной вещице, пока Ди все продолжала разглагольствовать. Дьявол, кто бы знал, как меня бесит вот это резкое переключение моего настроения! Я только что орал, как бешеный! Только-только подошел к тому, чтобы мозги ей вправить и на тебе! Одна фраза с ее стороны и все полетело в задницу. Теперь я еще более хреновый, чем был, потому что она бесится, а я не реагирую.
- Я тебе, засранка мелкая, покажу иди к дьяволу! - возмутился я, поднимаясь на ноги и проделывая с Хайди тот трюк, какой каждый раз проделывает со мной она - надавал по заднице ей пачкой подгузников. Она явно этого не ожидала, но рефлекторно пытается бежать. Я подхватываю, закидываю на плечо и продолжаю не сильно шлепать по заднице, подхватывая свободной рукой чемодан и неся ее обратно к дому.
- Ты мелкая, вредная дрянь, которую уже не перевоспитаешь! За что только я тебя люблю - не ясно! И если ты не прекратишь такое вытворять, я точно однажды придушу тебя! - я говорю сдавленно, через смех; Ди машет ногами и руками и смеется сквозь слезы. Когда мы появляемся из-за угла к подъездной дороге к дому, я опускаю жену на землю и еще раз отвешиваю поджопник.
- Вечером мы с тобой серьезно поговорим. А пока идем знакомиться с моими... родителями, - едко проговорив, я улыбнулся и потащил Хайди за руку к машине. Прескотт стоял около нее и смотрел на нас ошарашенными глазами: Ри расплакался и напугал его, поскольку с такими крошечными детьми он совершенно не знал как себя вести.
- Есть хочет, - поставив чемодан около машины, заявил я, наблюдая за тем, как всполошилась жена, - отведи ее в спальню для гостей. Пусть его покормит, а я пока увижусь с матерью.
- Конечно, Ричард.
- Ди, не злись, ты потом присоединишься к нашему гадюшнику. Прескотт тебя проводит. И, да, морально подготовься и помни, что я тебя предупреждал! - на этих словах я развернулся и направился к дверям, оставив жену на попечение Прескотта. Сам же я молился всем египетским богам, чтобы встреча с родителями прошла как можно глаже.

Стоило мне переступить порог дома, как ворот джемпера стал давить на горло похлеще удавки - я расстегнул его. Снял шарф, висевший на мне, как огромный питон, теплую куртку, в которой в одно мгновение стало жарко, и бросил их на пустующий круглый стол в холле. Десять лет, мать твою. Меня не было здесь десять лет, а ничего не изменилось - для меня это плохая новость.
Я прячу руки в карманах джинс и всю дорогу до гостиной иду смотря себе под ноги. Мне тридцать семь, а я чувствую себя нашкодившим мальчишкой, разбившим материну вазу футбольным мечом! Ощущаю слишком явно, как трясутся поджилки и пересыхает горло - сила матерей по истине безгранична. Даже когда они не рядом и не смотрят на тебя тем самым бросающим в дрожь взглядом, скользящим с ног до головы, словно видят перед собой не своего ребенка, а какое-то богом обиженное создание, не ясно коим образом примерившее шкурку их родного отпрыска. Стою перед закрытыми дверьми и буравю их взглядом. Бьюсь об заклад, что Элеонора делает тоже самое, зная со стопроцентной уверенностью, что за двустворчатой перегородкой из темного дуба нахожусь я, не решаясь войти. Это немое разглядывание дверей может продолжаться до бесконечности - она ни за что не позовет меня и не подойдет к двери, чтобы открыть ее. В любой ситуации мать не упускала случая научить меня делать первый шаг, что и продолжается до сих пор, что будет продолжаться вечно.
А я честно не знаю, стоит ли мне войти внутрь или развернуться и уйти. Я отвык за столь лет от дома, от семьи, от тех правил, которые были здесь заведены, которые всегда мне были ненавистны. Внутренний голос в лучших традициях голливудских фильмов делится на два и шепчет противоположные предложения: "Ричард, вали нахрен отсюда, сколько раз было говорено, что иногда самый правильный вариант - отступить" и "Ричард, не будь размазней, это твоя мать, всего-навсего женщина, которая тебя родила и травила твою жизнь двадцать лет - сделай ее наконец и покажи, что ты сам себе хозяин". Охуенный выбор одним словом. Кладу руку на дверную ручку и выдыхаю. Мне только кажется, что есть выбор, хотя на деле его абсолютно нет. И кому за то надо сказать спасибо? Моему ребру, из которого Бог сотворил мне спутницу по жизни, опору и поддержку. Спасибо, Боже, ты мне так помог, что я сейчас сдохну от разрыва сердца!
- А я уж думала, что мне придется умереть в ожидании. Спасибо, милый, что сжалился надо мной.
Мать в своем репертуаре. Я захожу в гостиную, закрываю за собой дверь и останавливаюсь у края ковра, своей окантовкой напоминающего мне черту, которую переходить нельзя. В этом доме мать все сделала под стать себе. Отрывая от пола взгляд, смотрю на нее и замираю. Элеонора такая же, какой я ее помню. Нисколько не изменилась. Она все также ведет разговор, словно мы расстались не более пары часов назад. Она все также тонко язвит и шутит в своей странноватой манере, не меняя выражения лица. Этот стиль шуток определенно я унаследовал от нее и теперь понимаю, как иногда хреново приходится моим слушателям. Элеонора, как всегда, слишком идеальна и это не в ее пользу. Это пугает. Как и прежде, меня настигает сомнение, что я явлюсь сыном этой женщины. Да, черт возьми, мы похожи, у нас даже одна группа крови, мы одинаково щурим глаза, у нас одинаковые почти что носы (что, замечу, не мало важно) и шутим мы тоже одинаково, но при всем при этом я никогда не ощущал себя ее ребенком. Собственно, как и сыном своего отца. Подкидыш - вот самое правильное определение. Может меня реально перепутали в родительном отделении и самоуверенный и наглый потомок Аддерли сейчас жрет пироги матушки в какой-то более простой, но не менее носатой семье? Это бы все объяснило и расставило на свои места.
- Ричард, ты приехал молча постоять в дверях? Или может наконец-то соизволишь подойти и сделать одолжение матери, обняв ее?
Замешкавшись, я все же пошел навстречу матери. Как ни странно, она сделала несколько встречных шагов и привлекла меня в свои объятья. Ее руки крепко обвили мою спину, я же ее еле касался. Обнимая мать, мне всегда казалось, что я обнимаю статую из музея, до которой страшно коснуться из-за ее величия, красоты и хрупкости. Мы с матерью были почти одного роста, когда она надевала туфли на каблуках (а надевала она их всегда), поэтому ее лицо было на уровне с моим, но я не слышал ее дыхания. Она задержала воздух в легких и сжала в пальцах джемпер, от чего он плотно облегал мой торс. Я не мог похвастаться умением читать мысли и чувства по каким-то жестам, как и не умел сам таким образом их проявлять - чтение между строк освоить мне так и не удалось. Но в это мгновение мне померещилось, что объятья матери значили нечто большее, чем обычная ее обязательная по распорядку ласка. Гораздо большее. Я ошеломленно подумал, что она безмерно скучала по мне и так выражала свою радость от встречи. Я просто потерял дар речи.
- Ты изменился. Совсем взрослый и статный мужчина, хотя одеваться прилично, как вижу, тебе по-прежнему не свойственно. Да еще какой молчаливый. Это жена тебя научила держать язык за зубами? Прежде, помнится, ты говорил без умолку, - Элеонора отстраняется, делая два шага назад, но не выпуская меня из своих рук - теперь они придерживают мои плечи, словно держат в руках картину, которую необходимо с большой осторожностью изучить. - Кстати, где моя невестка и внук? Не так давно я слышала посторонние голоса в нашем саду.
Ну еще бы она их не слышала! В этом мире нет ничего, что смогло бы утаиться от Элеоноры Марии Грейс Аддерли!
- Она переодевает Ри. Эдриана. Скоро они к нам спустятся.
- Очень хорошо. Значит, моего внука зовут Эдриан - замечательный выбор. Ребенок должен гордиться своим именем, поэтому не стоит сокращать его до каких-то непонятных звуков. По-моему, все, чему я тебя учила, пролетело мимо твоих ушей.
Миссис Аддерли, в которую женщина в один миг обратилась из моей хоть и скупой на ласку, но все же матери, поджала в недовольстве губы и отошла к кофейному столику, на котором уже был расставлен чайный сервиз на три персоны в тон ее строгого, элегантного, до миллиметра подогнанного под ее фигуру брючного костюма цвета чайной розы - ее ни что на свете не удержало бы от идеального соответствия общему укладу даже в мелочах.
- Ну как вы с отцом поживаете? Все хорошо?
- Ричард, если бы тебе было интересно все ли у нас с отцом в порядке, ты бы нам хотя бы позвонил. Так что обойдемся в этот  вечер без светской любезности.
- Мама, ты отказываешься от протокола и правил светской беседы? Это что-то новое.
- Приятно знать, что ты еще не вычеркнул нас с отцом из родителей, - она разливает в чашки чай и протягивает одну из них мне. Любимый мамин сервиз, ну а как же. На удивление самому себе я все еще продолжаю звать ее мамой, да и не только про себя, но и вслух. Еще удивительнее, что ей это нравится. Если такого же мнения придерживается и мой отец, меня точно увезут сегодня отсюда на скорой и очень даже возможно, что ногами вперед. Я молча забираю небольшую, изящную чайную пару из рук матери и сажусь на диван, в то время как она занимает свое любимое кресло напротив окна с высокой спинкой, так напоминавшее мне всегда королевский трон. Она садится на край, аккуратно скрестив ноги в лодыжках, и ровно держит спину, совершенно не касаясь спинки кресла - матушка могла так сидеть часами, каждый раз на своем примере показывая, что мне есть к чему стремиться, когда я протестовал против замечаний к моей осанке во время уроков игры на фортепиано. Глядя на мать, перед моими глазами живо возникали образы из прошлого, будто это было только вчера. А ведь мальчишкой по этим комнатам я не бегал вот уже тридцать лет.
- Поговорим о тебе, милый. Чем ты занимаешься? Как живешь последние десять лет? Мы ведь с отцом не получали от тебя ни единой весточки, и если бы не форс-мажорный случай, коим является твоя жена, мы бы так и умерли с отцом, не узнав, что у нас есть внук. Возможно, я ошибаюсь, но тебе определенно стоит за это извиниться перед нами, милый.
О, Господи, как я ненавижу, когда она так говорит! Милый. МИЛЫЙ! Только моя мать может проговорить этот слово с такой интонацией, что оно звучит похуже всякого ругательства. И она это делает специально, ибо знает свои сильные стороны!
Чтобы не сказануть лишнего, я делаю глоток чая, который служит кляпом моим возмущениям, и вежливо отвечаю на ее вопрос:
- Ну со мной много чего приключилось. Всего и не рассказать. Сейчас я держу свой ресторан и занимаюсь семьей. Но археологию так и не бросил, можешь в этом не сомневаться.
- Я бы сильно разочаровалась в тебе, если бы это было так, Ричард.
- Что, прости?! - еще одно мгновение и я подавился бы чаем - благо не успел сделать глоток. Округлившимися глазами я смотрю на мать, которая мне в ответ улыбается так, будто и ждала подобной реакции. В чем я и не сомневаюсь. Моя мать могла бы дать фору любому гроссмейстеру своем умении просчитывать все на десять шагов вперед.
- То, что ты слышал. Само собой, я, как и прежде, не одобряю твои бесполезные капания в песке, но ты в этом видишь некоторый смысл. Твоя археология - это то, чем ты был поглощен с детства, и важность чего отстаивал с того же времени перед отцом и мной. Если бы после всех усилий ты бросил свое увлечение, это было бы еще печальнее, чем твой отказ принимать участие в семейном деле. Да, я не одобряла твое хобби и никогда не буду, но то, как смело и твердо ты защищал то, что тебе дорого, меня всегда в тебе восхищало.
По-моему, мне забыли прислать повестку из небесной канцелярии в божий суд - в том, что сегодня отброшу копыта, я уже не сомневался ни на миг. А может я в коме и мне снятся странные сны? Или мне подкинули какой-то кислоты? Чай совсем не "английский завтра", а конопляный?
- Жаль, что ты не говорила мне об этом раньше.
- Всему свое время, Ричард. Всему свое время.
За дверью слышится кряхтение малыша и я чуть не подскакиваю на месте. Великая Исида, никогда не думал, что буду радоваться чрезмерной акустике в этом доме! Мы с матерью оборачиваемся лицом к двери, и за несколько мгновений до того, как она откроется, я еле успеваю протараторить свою просьбу:
- Мама, пожалуйста, не дави на Хайди. Она моя жена и очень дорога мне. Будь с ней помягче.
- Ради всего святого, Ричард, за кого ты меня принимаешь? Я все же твоя мать, а не Медуза Горгона.
"Да неужели?"
Прескотт открывает дверь и в комнате появляется Хайди с сыном - мое сердце буквально останавливается. Мать сидит столь же царственно и спокойно, как мгновение назад, как час назад, как двадцать лет назад, как сидела бы, даже если бы на наш дом в это мгновение упал метеорит. Я перевожу взгляд с жены на нее, пытаясь по наивности понять хоть что-то по выражению ее лица. Черта с два! Элеона вежливо улыбается, рассматривая Ди без капли стеснения. Ее губы едва вздрагивают, чтобы поприветствовать мою жену, но молчаливость, с которой Хайди робко ступает в нашу сторону, останавливает ее и заставляет выжидать. Вот тут я точно уверен, что она изумилась смелости своей невестки - даже я без позволения, пусть и робко, никогда не подходил к ней. На моей памяти единственным человеком, который никогда не боялся мою мать и не ждал ее разрешений, был только мой отец. Миссис Аддерли едва улыбается, вероятно, вспоминая, как несколько мгновений назад Ди сделала книксено-реверанс - определенно ее это позабавило. Мы провожаем в молчании ее взглядом, но в отличии от моей матери я широко улыбаюсь жене и чувствую облегчение, когда она садится рядом. Похоже, тоже чувствует и она, раз наконец-то подала голос. Впрочем, нервозность все же слышится в ее торопливой речи и стремлении поскорее выдать всю важную информацию  - она всегда начинала без умолку говорить, когда чувствовала себя неуютно. Чаще всего невпопад, но в этот раз случилось чудо. Или не совсем случилось.
- Я тоже рада познакомиться с Вами, юная миссис Аддерли. И с этим замечательным малышом в том числе, - Элеонора ставит на столик чашку с блюдцем, успевая при этом бросить взгляд на мою руку, покоящуюся на талии супруги. Я тот час ее убираю, мысленно ругая себя за это. Ей ли смотреть таким надменным взглядом? Разумеется, никто и никогда не скажет этого вслух, многие даже мысли не допустят, хоть впервые взглянув на мать, хоть зная ее двадцать лет, что эта чопорная дама, для которой прилюдно озвученное слово "секс" звучит как ритуал вызова демонов и признание веры в социализм, на самом деле с давних пор придается знатным любовным утехам вне супружеского ложа. Да, мне были известны и давно похождение моей матери налево, в равной степени, как и отца. Тем не менее, это не помешало их счастливому браку и сохранению королевских традиций в нашем доме, которые я просто всегда считал красивой ширмой, прикрывающей грязную правду. Однако если бы кто-то осмелился упрекнуть мать в распущенности и прелюбодеянии, я точно могу сказать, что она не стала бы это отрицать и подтвердила бы эту правду весьма откровенно. А затем бы снесла голову противнику и вкатала бы его труп под асфальт не поморщившись.
- Хайди, милая, надеюсь, ты не будешь возражать, если я буду обращаться к тебе на "ты"? И мне будет приятно, если ты будешь просто звать меня Элеонорой. Все же, теперь вы с сыном не только семья Ричарда, но и наша с мужем тоже. Кстати, он спустится к ужину. Не желаешь пока чашечку чая, милая? - любезно предложила она Ди с таким елейным голосом, что меня аж чуть не вывернуло наизнанку - кто бы мог подумать, что мягкости и любезность матери, выглядевшая весьма натурально, будет вызывать во мне такие эмоции? Я кладу свою руку поверх руки Хайди, держащей кулачок сынишки, и треплю его по редким волосикам на голове. Элеонора внимательно наблюдает, наливая чай в чашку Ди, от которого она не рискнула отказаться.
- Надеюсь, что не весь, иначе вас ждут не малые трудности, когда он повзрослеет. Видишь ли, Хайди, Ричард всегда был талантливым и смышленым мальчиком, но вместе с тем весьма упертым и своенравным. По этой причине мы и не общались так много лет. Ричард решил идти своей дорогой, не утруждая себя прислушаться к советам родителей. Мы ему слишком надоели, пока воспитывали, и при первой возможности он отправился в свободный полет, - миссис Аддерли протянула чашку чая Ди, но не подала ее прямо в руки, а поставила на столик перед ней. - Надеюсь, ты не будешь возражать, если я подержу внука на руках?
Мы с Хайди переглянулись и я ей слегка кивнул, одобрительно улыбнувшись. Взяв на руки сына, я поцеловал мотающий ручками и ножками комочек счастья и поцеловал его в лоб перед тем, как отдал в руки матери. Она с бережностью и спокойствием взяла на руки внука, словно делала это постоянно, что вызвало во мне очередное удивление. Сын сидел у нее на коленях, поймав маленькими ручками пуговицу на ее манжете. Элеонора ни то что слова не сказала - даже бровью не повела на шаловливость сына. Только лишь открыто улыбнулась - я чуть не уронил челюсть. Что происходило с Хайди не имею и малейшего представления, ибо я не мог оторвать глаз от того, как мать с нежностью гладит моего сына по голове. Эдриану, похоже, это очень нравилось, собственно, как понравилась ему и его бабушка.
- Хайди, расскажи, пожалуйста, о себе. Я ведь совершенно ничего о тебе не знаю, а мне очень хотелось бы. С началом новой жизни мой сын обзавелся привычкой быть крайне молчаливым, - бросив тонкий укор в мой адрес, миссис Аддерли посмотрела на меня цепким взглядом, означающим, что напоминать мне об этом она будет еще долго, и перевела более теплый взгляд на Ди, наконец-то пробующую любимый матушкин чай. - Надеюсь, чай пришелся тебе по вкусу.

Окажись мы в иной ситуации, я бы не сводил с Хайди глаз ни на мгновение. Она смущена. Робость слышилась в ее голосе даже тогда, когда она с уверенностью рассказывала свекрови о своем творчестве, которым прожужжала мне и любому знакомому человеку все уши. Ее пальцы неистово перебирали край платья, торопливо подбираясь к кульминационному моменту, когда порвут его край в клочья. Такой я ее давно уже не видел. Наверное, с тех самых пор, когда наше знакомство по-настоящему переросло в дружбу, и, казалось бы, давно скрылось в архивах памяти вместе с этим прекрасным образом. Признаюсь, порой я скучал по такой милой и нерешительной Ди, и когда она временами проявляла эту сторону своей личности - ловил небывалое удовольствие от вида ее бегающего по сторонам взгляда и дрожащей улыбки. Но сейчас, увы, все мое внимание захватила Элеонора. Элеонора. Мама.
Более десяти лет я отдал именно на то, чтобы звать ее по имени. Каждый раз вспоминая ее и говоря про себя "мама", я одергивал сам себя и требовал от внутреннего голоса по десять раз произносить тягучее, возвышенное, похожее на расплавленный янтарь имя, пока оно не прожгло мои извилины, как клеймо. Элеонора. Отец редко называл ее "любимой" или "дорогой". Для него она тоже всегда была именно Элеонорой, но из его уст это имя звучало бегло и четко, как спускающийся по камням ручеек, как скороговорка, которую он научился за годы брака произносить отрывисто и без запинки. В его голосе я никогда не слышал любви к ней, но уважение и, я бы даже сказал, в высочайшей степени почтение заполняло стены комнаты с громогласной силой, когда он произносил это заветное имя - Элеонора. Но сейчас, как никогда прежде, мне хотелось называть эту сдержанную и властную женщину мамой. Наблюдая за ней и подмечая каждое движение пристальнее, чем когда-либо, вопреки всем привычкам и тренировкам я думал о ней, как о матери. Мама довольна? Мама пытается раскусить Ди? Маму она умиляет? Мама. Сложно поверить, что эти два подобных друг другу слога могут обладать для меня такой значимостью.
Элеонора и в самом деле умилялась с Хайди, что я понял по ее ухмылке. Этот едва заметный жест скользящего вверх уголка рта, легкий прищур, отражающий впалую морщинку у внешнего уголка глаза, чуть вздрогнувшая, ставшая объемнее скула с легкими персиковыми румянами. Когда я был ребенком или даже позже, когда во мне бушевала горячность юности, я невероятно раздражался от того, что по лицу матери, как и по ее словам, понять ее истинные чувства было практически невозможно. Я часто упрекал ее за это по-своему: принципиально не сдерживал своих эмоций, поступал по-своему из упрямства даже когда знал, что она права, дерзил и отдалялся, отплачивая ей за скупую ласку и нежность резкостью и грубостью. Лишь с годами я осознал, что, в общем-то, мне и не требовалось от нее открытого проявления ее душевных треволнений - я всегда знал что чувствует мама и что хочет донести до меня то колким блеском глаз, то мягко поднимающимся вверх подбородком. Это знание жило внутри моего разума, но обида на мать, которую, вынужден признать, я все еще испытываю даже сейчас, перекрывала буйным потоком таящуюся в глубине мысль и разводила между нами мосты. Я не не понимал чувств матери - я не хотел их ни понимать, ни принимать, поскольку желал слишком сильно, чтобы она проявляла их ко мне совсем иначе. И хотя сейчас я не отрывал взгляда от матери, следя за выражениями ее лица слишком откровенно и прямо, мне это было совсем ни к чему. Мне хватило бы одного взгляда, одного изменения в тоне ее голоса, чтобы понять что на самом деле она подразумевает, но мне приносило небывалое удовольствие смотреть на нее и даже любоваться. Только сейчас глядя на ухоженное, приобретшее тонкие, но заметные линии мудрости жизни лицо, я позволил себе признать, что до ужаса скучал по матери. По такой, какая она есть.
- Значит, ты посвятила свою жизнь творчеству и семье. Ричард никогда этого не признает, поскольку считает, что мы с его отцом всегда, - и это слово Элеонора особенно подчеркнула, - руководствовались исключительно материальной стороной и искусства, и брака, но на самом деле нас интересовали с самого начала и по сей день именно полные и фундаментальные значения этих понятий. Не знаю, рассказывал ли мой сын о нас - он не поклонник, насколько мне известно, разговоров о нашей семье, - но мы тоже причастны к творческой деятельности. Бизнес нашей семьи, и Ричард мысленно наверняка укоряет меня сейчас за вопиющую наглость применять к искусству подобное меркантильное выражение, - ювелирное дело. Милый, не закатывай, пожалуйста, глаза - я могу терпеть этот дурной жест только от твоего отца, - мать немного склонила голову вперед и вздернула брови, выражая тем самым свое любимое "сколько можно повторять?".
- Мама, ты всегда слишком буквально понимала мои слова, - ответил я с легкой усталостью, как то бывало в разговорах с ней вполне обыкновенно, и посмотрел в ее темно-серые, похожие на небо Лондона, глаза.
- Хотелось бы мне в это верить. Но кроме страсти к ювелирным украшениям, Хайди, я всегда также испытывала интерес к изобразительному искусству. Надеюсь, ты не откажешься после ужина посмотреть мою скромную коллекцию картин. К несчастью, в этом доме мне не с кем поговорить об этом, поскольку что мой муж, что его наследник не видят в этом удовольствия. Хотя, возможно, вкусы Ричарда со временем стали в чем-то похожи и на мои.
- О, нет, я, как и раньше, в этом ничего не понимаю, хотя картины Хайди мне нравятся. Некоторые так даже особенно сильно, - осмелился двояко добавить я, улыбнувшись и взглянув на телефон в руках жены, которая жестоко и безжалостно удаляла снимки как раз моих самых любимых произведений искусства. Элеонора с любопытством перевела взгляд на Хайди, продолжив изучать ее и вместе с тем вести диалог со мной. Разумеется, она поинтересовалась тем, какие картины жены оставили меня неравнодушным.
- Кхм, если бы я помнил их названия. Драгоценная, покажешь маме ту самую непонятную картину, где почти вся радуга цветов? И еще мне нравилась работа с жеребцом. Очень динамичная, - я все продолжал улыбаться, хотя теперь мои губы почти что добрались до ушей. Я неспроста назвал две эти картины. На самом деле очаровался ими я не более, чем большинством других, однако все же они мне врезались в память - обе работы в том или ином смысле имели схожесть с моими портретами. Первая благодаря невообразимой гамме красок, вторая - из-за названия. Ди мои слова заставили прокашляться.
К моей огромной радости мать ничего не заподозрила в моих словах, как и в реакции жены на них. Подобные двусмысленные изречения в их разговорах с отцом отсутствовали по определению. Им не с чего было взяться, хотя, возможно, я слишком уверен в своих домыслах - просто прежде не замечал за ними подобного, что было бы весьма странно. Тем не менее, пока что я оставался уверен в своем предположении, не взирая на то, что Элеонора все еще способна меня удивлять. Я смотрел на то, как ласково она держит Ри и непроизвольно гладит по волосам, при этом внимательно ведя беседу со мной и Хайди. Ее тонкие пальцы очень медленно скользили по шелковистым, схожими с пушком, прядям и подбирали их концы, словно ловили краешек ленты. Этот жест был пронизан нежностью, которая так резко контрастировала с общей сдержанностью и строгостью, которые излучала мать. Обыкновенно я ощущал от нее холод, но вдруг внезапно остановил себя на мысли, что теперь не вижу ее холодной мраморной статуей - в ней появилось что-то теплое и мягкое, что-то от настоящей женщины, чего прежде за неприступной богиней я никогда не встречал. Эти перемены одновременно настораживали и восхищали. Вместе с тем вызывали во мне даже легкий налет зависти, которую мне все же удалось скрыть.
- Полагаю, в его случае они проявляются с двойной силой. Эдриану есть в кого. Помнится мне, когда Ричард был в его возрасте, он пытался ухватить все, что попадалось под руку. Один раз так пострадал мой любимый флакончик духов, которыми он пах целый день. Ковер в его спальне, кажется, до сих пор источает этот аромат. С тех пор мой "Опиум" ему совершенно не нравится. Да, милый, кривишься от него ты так же, как когда был совсем еще дитя. Ты расплескивал духи по ковру и в точности так фыркал носом.
- Не помню такого случая в своей жизни, - кривясь от одного только воспоминания о творении Ива Сен-Лорана, я осторожно забрал из рук матери своего сына и усадил на колени, крепко прижимая к себе. Эдриан тут же поспешил встать на маленькие ножки, соскальзывающие с неудобной опоры под ними, едва не упав, когда он потянулся за любимым им изобретением века - мобильным телефоном Ди, который она передавала Элеоноре. Пять крошечных топырящихся пальчиков ухватили воздух и вновь разомкнулись. Ри проследил за мобильником с открытым ртом и парой виднеющихся молочных зубов, вновь протягивая к нему руки, но я отвлек его внимание, показывая чудеса, что творились у меня за спиной, и рассказывая ему о них. Элеонора бросила на меня короткий удивленный взгляд и принялась изучать фотографии. Странную атмосферу в комнате нарушил Пресскот, объявивший о том, что через несколько минут мы сможем поужинать.